Несколько слов о символе как таковом. Здесь я продолжу тему, начатую в работе «Закономерности формирования и функционирования «Я» человека». Там я говорю, что «Я» человека представляет собой систему вербальных и невербальных символов, посредством которых он пытается реализовать свою субъектность (конечную причинность). Ключевое слово здесь «пытается». С помощью символов реализация субъектности, преодоление человеком основного противоречия своего существования в мире, невозможно. Невозможно, главным образом потому что символ – это искомая реальность, не актуальная, а искомая; реализация же – это актуальная реальность, это переживание, которое по-определению может быть только в актуальном настоящем. Если говорить о реализации конечной причинности, то ее символическая реализация – это игра в «Бога», это некий спектакль, рассчитанный на зрительское одобрение. Бог в данном контексте стоит в кавычках именно потому, что является представлением зрителей (референтного социума) о Боге. Зависимость, по-определению, не может быть реализацией субъектности (божественности) человека. Принцип реальности не пропускает символическую реализацию человеком своей конечной причинности, как реализацию, но пока существует «невротический» фактор, пока человек не изжил, или, хотя бы, не осознал, свою вторичность от матери, он будет пытаться реализовать свою субъектность через символы социальной значимости, а критику принципа реальности будет вынужден глушить поиском новых символов реализованной субъектности. Данный перебор символов реализованной субъектности называют «развитием цивилизации».

Проблема в том, что символическая (неправильная) реализация может быть единственно возможной формой реализации для человека. И дело не в том, что для непосредственной реализации человеку может не хватать плотности субъектности, непосредственная реализация возможна из любой плотности субъектности, дело в «невротическом» факторе. Помимо «связанности» Богом человек связан необходимостью овладения своей «злой» матерью, и, если «связанность» Богом я ставлю в кавычки, потому что фактически никакой связанности нет, то связанность необходимостью овладения «злой» матерью – это реальная тюрьма, - тюрьма, выбраться из которой без психоанализа человеку почти нереально. Каждый человек, рождаясь, оказывается в невротическом, а иногда и психотическом, сценарии своей матери, где она занимает центр и является исполнительницей главной роли. Ребенок же в этом сценарии с необходимостью оказывается в роли обслуживающего персонажа. Даже если мать отводит ему в своем спектакле роль «гения» или «небожителя», что бывает достаточно часто, ребенок всегда оказывается в статусе вторичного, по отношению к матери: ни поменять роль, ни выйти из ее игры он не может. Хуже всего, конечно, тем, кому мать делегирует роль «гения», а он и в самом деле гений.

Фрейд ошибся, когда предположил, что «кастрирует» отец. Возможно, еврейская традиция обрезания помешала ему увидеть, что, на самом деле, «кастрирует» мать. Вторичность ребенку выдает не отец, а мать. Подчиненное положение по отношению к отцу для сына оказывается потенциально проходимым, более того, как показывает психоанализ, конфликт с отцом культивируется мальчиком искусственно, с целью создания основы вытеснения инцестуального возбуждения на мать. Для девочки конфликта с отцом часто вообще нет, в подсознании девочки присутствует уверенность в овладении им, в его безусловной любви к ней. Вторичность, выдаваемая матерью, совсем другого рода: ее не видно, она находится глубже в подсознании нежели «вторичность» от отца и, как бы, прячется за ней, без психоанализа до нее не добраться. Не раскрывая сказанный ниже тезис, формат работы этого не предполагает, скажу только, что ребенок поддерживает и игру, которую ведет его мать, и свою роль в ней. Обретаемую вторичность он старается компенсировать за счет представления о своей априорной социальной исключительности (вот он – источник нарциссизма) и мать часто ему в этом помогает. Роль в спектакле матери помогает ребенку если не овладеть ею, то, по крайней мере, стабилизировать первичную детскую психотравму, а значит, и свою психику. Проблема только в том, что, стабилизируя свою психику, человек теряет возможность реализации своей субъектности; решив психическую проблему, человек получает онтологическую. Играя роль в чужом спектакле, произнося, написанный не тобой, текст, до своего синтонного текста не добраться, в этом случае возможна только попытка реализации своей субъектности через символы таковой.

Акцентирую внимание на том, что самостоятельно, без психоанализа, выбраться из вторичности, которую выдает человеку мать практически невозможно. Практически невозможно даже просто увидеть вторичность от отца, а она лежит гораздо ближе к сознанию нежели вторичность от матери. Чтобы понять сложность проблемы скажу, что осознание своей «кастрированности» отцом (вторичности от отца) Фрейд в своей теории считал окончанием психоанализа; понятно, что на практике до него мало кто добирался, если вообще кто-то добирался. Вторичность от матери можно увидеть только в психозе, когда психика человека как бы «выворачивается» наизнанку, да и то, исключительно через интерпретацию психоаналитика. Проблема же в том, что этот невидимый бессознательный конструкт (вторичность от матери) является вторым (после основного противоречия существования человека в мире) по значимости фактором, управляющим всей психической динамикой человека; мы его не видим, а он нами правит. Так мало того, что правит, именно этот фактор и сводит человека с ума, соответственно, именно этот фактор человеку надо хоть как-то контролировать. Символическая реализация, как раз, и помогает человеку самостоятельно (без психоанализа), если не разрешить, то, по крайней мере, снизить градус этой бессознательной проблемы.

«Злую» мать человек не увидит никогда, она плод бессознательного расширения его представления об «уходящей» матери – матери, не пришедшей на его крик (этому посвящена статья «Первичная детская психотравма»). «Злая» мать пробивается в сознание только в виде особого символа, - символа, означающее которого возможно только в виде иносказательного персонажа, например: «Снежной королевы», богини Кали, «Леди Бак» и пр. Характерно, что символ «доброй» Родины теоретически возможен, например, в виде, такой милой русскому сердцу березки, а символ «злой» Родины, даже теоретически, невозможен: означаемое есть, а означаемого нет и, судя по всему, быть не может. Означаемое есть, потому что есть страх быть отторгнутым, как матерью, так и прочими «материнскими» социальными структурами. И опять же, страх быть отторгнутым Родиной присутствует только в предсознании, пусть очень близко к сознанию, но все же, не в сознании. В сознании присутствует только императив «ты должен быть хорошим сыном (гражданином, прихожанином, товарищем, порядочной женщиной, настоящим мужчиной, человеком…), таким образом, осознать человек может только свои наличные средства нейтрализации своей «злой» матери, и превращение данных средств в социальную норму. Наличие же самой «злой» матери человек не может увидеть даже в виде символа.

Человек не может увидеть «злую» мать, соответственно, он не может проанализировать природу ее «злобности», он может ее только допустить, как некую возможность. Но допускает он ее тоже весьма характерным образом: по представлению человека его мать добрая, а злой она становится только, потому что он плохо себя ведет. Главное в этой логике вывод - надо быть послушным и все будет хорошо, мама будет добрая. Ну, и кто скажет, что в этом утверждении необходимости быть послушным матери есть хоть какая-то патология, кто скажет, что это не норма?! Между тем, именно эта логика и есть вторичность от матери, - вторичность, которую человек вынужден компенсировать посредством символов социальной значимости Эта же вторичность значительно осложняет человеку возможность непосредственной реализации его субъектности: представьте себе «послушного» Бога, или непослушного Бога, в любом случае, это не Бог и Богом он не станет никогда.

Проблема содержится в бессознательном расширении установки «быть хорошим (послушным)». На первый взгляд кажется, что человек борется за одобрение отца, но, на самом деле, человек борется за ласковый взгляд матери. «Быть хорошим» совсем не означает «быть законопослушным», это означает соответствие материнским ожиданиям, а, по сути, ее требованиям к своему ребенку. Когда человек говорит, о доброте своей матери, он себя успокаивает; на самом деле, в его бессознательном его мать зашита как «злая мать» (мать, способная убить своего ребенка из прихоти), и этот бессознательный образ матери является для человека ее истинным образом, неким безусловным фактом. При этом, без «доброй» матери (утробы) психика человека существовать не может, без восприятия мира в качестве некого подобия материнской утробы, основное противоречие существования человека в мире преодолеть невозможно, соответственно, когда ребенок сталкивается с субъектностью матери, он оказывается на грани психического коллапса, перед ужасом небытия. Данное противоречие человек разрешает выбором установки «на самом деле, она хорошая, это я плохой». Эта установка замечательна тем, что, во-первых, она объективно возможна, что делает ее идеальным основанием для бреда, и, во-вторых, она функциональна: увидев таким образом проблему, человек получает алгоритм ее преодоления. Человек понимает, что ему нужно быть «хорошим» для мамы и проблема будет решена, мама снова станет «доброй». Что значит «хорошим»? «Хорошим», значит – мама улыбается, мама довольна. Опять же, все максимально функционально, абсолютно доопределенный критерий. И самое главное, в момент обретения алгоритма понимания проблемы ребенок испытывает огромную радость – радость человека, которому смертный приговор заменили необходимостью исполнения роли в спектакле с мамой в главной роли. В момент обретения роли человек не чувствует, что подписывается под собственной вторичностью. Он не понимает, что это не просто игра в спектакле своей мамы, что это спектакль, из которого он не сможет выйти никогда; маску, которую он одевает с такой радостью ему уже не снять, и текст, который он будет произносить всю свою жизнь будет текстом, написанным не им.

Здесь важно акцентировать внимание на радости человека, которую он испытывает, обретая свою вторичности от матери, радости от того, что смертельная проблема оказывается легко проходимой. Эта парадоксальная связка (радость от вторичности) так в психике и останется, она станет основой подсознательного сценария, по которому социальная вторичность (служение чему бы то ни было в рамках предзаданной социальной роли) должна приносить радость. Никакой радости социальная вторичность принести, конечно же, не может, разве что в виде дополнительного пайка от государства (завода, больницы, школы и пр.) в ситуации, когда кругом голод и безнадега. Не приносит, но должна приносить, потому что так зашито где-то в подсознании, причем зашито именно, как норма. Интуитивно, все социальный службы признают наличие противоречия и решают его по мере возможности, когда государство давало за службу квартиры и статусные пенсии, то противоречие было почти преодолено.

А в чем, собственно, состоит противоречие, что не так? Противоречие, собственно, состоит в том, что социальная вторичность (вторичность, делегируемая человеку его «матерью») закрывает человеку путь к реализации его субъектности. Человеческая реализация возможна только через любовь, через уважение и статус реализация невозможна. Если человек делает ставку на реализацию своей субъектности (свою человеческую реализацию) через верное служение некой «материнской» структуре (например, государству), то у него ничего не получится. Максимум, что в этом случае у него получится, это долгая жизнь в покое и уважении, но к человеческой реализации, эта жизнь не имеет никакого отношения. Одним словом, служение «материнской» социальной структуре - это ложный путь человеческой реализации, хотя кажется истинным: ничего кроме тоски и депрессии он не принесет, ощущение бессмысленности прожитой жизни относится именно к такого рода служению.