Человек рождается уже полноценным человеком, субъектность каким-то образом присуща ему уже в утробе матери. В какой момент она там появляется сказать сложно, но то, что развивающийся плод в какой-то момент вдруг, одномоментно становится полноценным человеком (обретает субъектность), это точно. Становление плода человеком происходит именно одномоментно, абсолютное не может появляться постепенно.

Будучи полноценным человеком, младенец, с момента обретения субъектности, является хозяином своего мира, что предполагает наличие у него механизма контроля за происходящим. Пока человек находится в пренатальной фазе своего развития (развития своего тела) механизм контроля не требуется, в утробе матери проблем у него еще нет (потребности удовлетворяются раньше, чем возникают) и таким образом контролировать особо нечего. Проверить обратное мы не имеем никакой возможности (по крайней мере, пока) поэтому будем считать, что это так, хотя, возможно, что это и допущение. После рождения у младенца появляются и проблемы, и потребности, следовательно, возникает и необходимость наличия механизма контроля. И здесь, природа, вроде бы, обо всем позаботилась – крик младенца, на первый взгляд, является действенным механизмом контроля за возникающими у него проблемами, но это только на первый взгляд. Если приглядеться ближе, то окажется, что этот механизм контроля является не самодостаточным, так как, предполагает постоянное присутствие идеальной матери (утробы), что в реальной жизни невозможно. Реальная мать, разумеется, совсем не идеальна, а посему может и не стремится к поддержке коммуникативных потуг, рожденного ею человека. Факторов, влияющих на принятие матерью решения игнорировать крик своего ребенка (заставить его замолчать), по крайней мере, несколько; нас в данном случае интересует только то, что в какой-то момент мать принимает такое решение, и ее ребенок попадает в ситуацию первичной детской психотравмы.

Первичная детская психотравма является переживанием тотального бессилия. А выглядеть этот ужас (может и не ужас) может вполне себе буднично: на крик лежащего в кроватке младенца никто не приходит; он кричит час, другой, третий, в конце концов, он замолкает и…задумывается о жизни, - в этот момент он осознает, что совсем один. Крик младенца – это единственный способ человека действовать в мире в младенческий период своего существования. Отнимая крик у младенца мать оставляет его без какой-либо возможности действовать, погружая его тем самым в ситуацию тотального бессилия. Данная ситуация страшна своим внутренним расширением: мать не пришла на крик своего ребенка, а кричит ребенок только когда ему плохо, значит она может и совсем не прийти, когда ему плохо, значит, она может хотеть, чтобы ему было плохо, значит она может хотеть, чтобы он умер. Из этого подсознательного расширения рождается бессознательное представление о «настоящей» матери, в нем «настоящая» мать является злой матерью – матерью, которая может убить своего ребенка из блажи.

Другим, может быть самым распространенным, вариантом неадекватного воздействия матери на психику своего ребенка является отношение к нему как к объекту, все равно какому: воспитания, исследования, поклонения, развития, самореализации и пр. В этом случае ребенок теряет непосредственный эмоциональный контакт с матерью, что опять же приводит его к переживанию одиночества и тотального бессилия с подсознательным расширением конфликта до возможности преобразования его матери в мать-убийцу («злую» мать). Как мне представляется, оба варианта неадекватного «материнства» действуют в тандеме: мать, воспринимающая своего ребенка как некий внешний себе объект, сама разрывающая непосредственную эмоциональную связь с ним, вполне способна заставить его замолчать (прервать его невыносимый крик), разумеется, из самых благих побуждений.

Переживание, названное мною «первичной детской психотравмой» находится на самом дне подсознания здорового человека. Наличие в нем крайне разрушительного потенциала заставляет человека удерживать его на этом дне (вытеснять) всеми имеющимися у него средствами. Сделать это крайне сложно, но если человеку это удастся, то его психика будет находиться в относительно стабильном состоянии. Можно сказать, что основной целью сознательной жизни человека является исключение даже возможности встречи с возможностью переживания своего тотального бессилия, которое устроила ему его «злая» мать – именно для этого он формирует свой образ таким образом, чтобы «злая» мать превратилась в «добрую» (овладевает матерью), а потом сходит с ума от издержек существования этого своего образа в мире; обо всем этом я подробно говорю в работе «Закономерность формирования и функционирования «Я» человека».

Может ли ребенок не попасть в ситуацию первичной детской психотравмы? Я думаю, что избежать попадания в ситуацию первичной детской психотравмы ребенок не может даже теоретически. Дело в исходно (объективно) присутствующем противоречии восприятия ребенком своей матери. Ребенок, с необходимостью, воспринимает мать в качестве некого бессубъектного персонажа (утробы), мать с той же необходимостью является субъектом, и хочет таковым оставаться, категорически не желая быть просто утробой для своего ребенка. Тоже противоречие присутствует и в восприятии матерью своего ребенка: оставаясь для самой себя субъектом, мать с необходимостью, воспринимает своего ребенка неким объектом, что, разумеется, не соответствует действительности. Отличие состоит в том, что у ребенка нет возможности устранить, или хотя бы как-то смягчить, противоречие в восприятии матери, а у матери такая возможность есть, и если она ее использует, то противоречие становится менее травматичным.

Даже если женщина будет идеальной матерью для своего ребенка, что невозможно по определению, она никогда не сможет стать для него утробой, соответственно, ребенок в той или иной степени, но с необходимостью, будет переживать психотравму от потери состояния утробного комфорта и всемогущества (абсолютной управляемости мира). Возможно, проверить нельзя, что ребенок попадает в ситуацию первичной детской психотравмы не от того, что на его крик никто не приходит, а от того, что ему для устранения проблем вообще необходимо кричать (в утробе у него такой необходимости не возникало). Когда никто не приходит на крик, это, вероятно, совсем плохо.

Как ребенок действует, попав в ситуацию первичной детской психотравмы? Очевидно, он в той или иной степени взрослеет, то есть оказывается в ситуации собственной проблемы. Но, как он может решить проблему, если он находится пока в ситуации «до слов» (как он думает без слов)? Все не так сложно: мышление всегда и у всех проходит «до слов», в подсознании; слова нужны для принятия решения и коммуникации с другим (принятие решение идет из уже сложившегося «Я», а «Я» состоит из слов). Для мышления слова не нужны (для решения нужны, для мышления нет), но нужен предзаданный вывод, то есть некая цель, которую ставит человек перед своим мышлением. С целью вроде бы все понятно - целью мышления человека всегда является состояние его комфорта, проблемой, соответственно состояние его дискомфорта. В данном случае, в случае первичной детской психотравмы, состояние дискомфорта ребенка очевидно связано с увеличением дистанции от матери, а состояние комфорта, соответственно, с уменьшением этой дистанции: когда мамы нет рядом ребенок переживает дискомфорт, когда мама появляется дискомфорт уходит. Осталось сделать достижение комфорта предсказуемым и контролируемым, и проблема решится сама собой.

В рассматриваемый период ребенок находится не только «до слов», но он еще и «до греха» - в его мире еще нет другого человека, его божественности еще ничего не угрожает, на нее еще никто не претендует. Он конечно же существует в своем мире (не в мире, а в своем мире), но в нем он еще совершеннейший бог, а значит, закон возникает, как определил Мамардашвили, только на его втором шаге. В решении проблемы «уходящей» матери младенец, судя по всему, не ограничен вообще ничем, а это значит, что данное решение представляет собой процесс простого программирования психики – если воспринимаемое событие сопровождается приближением матери, оно записывается в психике со знаком плюс, если сопровождается удалением матери, со знаком минус. Даже если происходящее в восприятии младенца является абсолютным злом с точки зрения взрослого человека, но при этом сопровождается приближением матери оно будет записано в его психике со знаком плюс. Например, одним из факторов семейного насилия может быть соответствующая запись в психике младенца, в его психике могло записаться «когда бьют маму – это хорошо (мне хорошо)». Такая «запись» могла появится, когда побитая мужем мама искала у своего сына защиты и любви. Впоследствии, когда младенец вырастает во вполне себе мужчину, вполне возможно, он будет испытывать почти непреодолимое побуждение побить (повоспитывать, поучить) свою жену. Объяснения с его стороны могут быть здесь любые, главное, что ему будет казаться, что это каким-то образом хорошо.

Решение проблемы методом «простого программирования» не предполагает мышления (перебора возможных вариантов в поиске подходящего), решение проблемы младенец просто видит. К таким же «простым» методам решения проблемы «уходящей матери» можно отнести и то, что психоаналитики первой волны, на моя взгляд очень удачно, назвали «первыми идентификациями», когда овладение объектом происходит путем простого отождествления с ним (хочешь быть папой, напусти на себя важный вид и ты папа). Вопрос только в том, с кем отождествляет себя младенец, когда у него возникает соответствующая проблема. Возможны, по крайней мере, три варианта. Первый, он может отождествлять себя со своей матерью (пока ее нет он просто она). Второй, он может отождествлять себя с тем, кто встает на место матери, начинает выполнять материнские обязанности во время ее отсутствия (отец, значит, отождествляет себя с отцом; собака, значит, с собакой). Наконец, возможен некий сложно структурированный микс, когда присутствие матери складывается ребенком из сколько-нибудь подходящих отождествлений вокруг осевой идентификации с матерью. Я склоняюсь к последнему варианту; мои психоаналитические исследования показывают, что представление человека о «матери» является неким пазлом, куда входят и собственно мать вместе с ближайшими и не очень ближайшими родственниками и Родина, и Бог, и Церковь, и компания, в которой человек работает, и природа и пр. Из этого факта можно сделать вывод о наличии у человека возможности строить сложно структурированное представление о матери, а если такая возможность есть, то почему бы младенцу ею не воспользоваться, когда он неожиданно для себя окажется в безвыходной ситуации «а, мама может и не вернуться».

Мама, естественно, возвращается и ребенок, то ли от ощущения победы, то ли от свалившегося напряжения, наполняется специфической радостью, которую Фрейд ошибочно принял за сексуальное удовольствие. Конечно же, не сосание материнской груди вызывает у ребенка «оргазмический» румянец на щечках (хотя, ему, наверное, приятно утолить голод), а возможность припасть к материнской груди, возможность вновь слиться с матерью, каковой является возвращение матери.

Появление у ребенка представления о сверхценности собственного тела (для матери) и трансформация данного представления в представление о сверхценности собственных гениталий.

Попав в почти безвыходную ситуацию, младенец формирует не только нужное для себя представление о матери, он формирует также и нужное представление о себе. Для этого в его распоряжении уже есть переживание ценности своего тела для матери; если даже этой ценности нет, то ребенок, скорее всего, просто, не выживет, и проблема овладения матерью отпадет сама собой. Появление у ребенка переживания ценности собственного тела для матери, вероятно, является производной нескольких факторов.

Первым фактором, является изначальное тождество двух тел (тела матери и тела ребенка). Этот фактор бессознательный – глядя на тело матери ребенок никоим образом не сможет осознать, что смотрит на свое тело (источник своего тела), хотя это, безусловно, так: его тело образовалось из тела матери. Я думаю, что именно бессознательное тождество тела матери и ее ребенка является источником, как абсолютно унифицированного понятия «мать», так и основанием, до странности, единых требований (достаточно, некритичных, если вдуматься), предъявляемых любым человеком к человеку его родившему. Резонно предположить, что именно данный фактор актуализируется в момент столкновения ребенка с возможностью остаться в беспомощном состоянии один на один с миром (первичная детская психотравма). Когда мать, все же, возвращается, то это не кажется ребенку странным – его тело к нему же и вернулось, но в силу того, что проблема осталась (мать вернулась, но появилась возможность ее невозвращения), возникает потребность в алгоритме управления данной проблемой. Оставаясь субъектом для самого себя, ребенок видит тело своей матери, как простой (бессубъектный) объект. Это базовая ошибка восприятия Другого, она искажает образ Другого у всех людей, тем более она действенна у младенца, у которого, как мне представляется, собственная божественность, еще не тронутая столкновением с объективной реальностью, попросту зашкаливает.

NB. Скажу несколько слов отдельно по поводу «зашкаливающей» божественности младенца.

Чем у человека меньше жизненного опыта, тем он более органичен в роли «хозяина мира», тем он легче принимается свое представление о мире за сам мир. Высказываний на тему корреляции между глупостью, самомнением и желанием давать окружающим советы космического масштаба более чем достаточно. Когда взрослый человек ведет себя как божок, мы говорим, что он идиот, и почти всегда правы, но, когда также ведет себя ребенок умиляемся его непосредственности и очарованию; действительно, ребенок очень органичен на месте центра мироздания.

О божественности человека я говорю в работе «Субъект, как объект психологического исследования», для меня этот факт очевиден и доказуем, новая психоаналитическая теория построена мной на представлении о человеке, как о субъекте, данная работа, разумеется, не исключение. Здесь я хочу сделать акцент на следующей закономерности: чем примитивнее человек (чем меньше у человека жизненного опыта, чем меньшим количеством информации о мире он располагает в момент принятия решения), тем он легче входит в роль «Бога», тем он в этой роли более органичен; жизненный опыт (опыт неудач) не мешает ему переживать свою идеальность. Эту закономерность легко можно наблюдать и на примере истории одного человека, и на примере развития человечества в целом.

Тезис о том, что человек на заре своего развития видел себя Богом отнюдь не в переносном смысле, можно проиллюстрировать не только историческими примерами из жизни Древней Греции, Древнего Рима или ацтекскими ритуалами по управлению солнцем. Мистические практики мы можем наблюдать и сегодня, что называется «в прямом эфире», а отсутствующие человеческие жертвоприношения говорят именно о том, что раньше все было гораздо серьезнее и, вероятно, убедительнее.

Очевидно, что божественность и идеальность понятия почти тождественные, по крайней мере, конгруэнтные. О божественности человека говорить не принято, и правильно, легко можно быть неправильно понятым, а вот об идеальности сказано много, все авторы единодушны в том, что идеальное представление о себе и мире свойственно молодости. Когда человек еще не узнал о своей конечности и ограниченности он: добр, щедр, великодушен, понятия добра и зла для него просты и естественны, он точно знает каким должен быть мир и готов бороться за свои идеалы. Молодость, это возможно самое показательное, но точно не самое первое, обретение человеком собственной божественности. Первая доказуемая попытка такого рода наблюдается у человека в районе трех лет (в психологии она получила название «кризис трех лет»). В этом возрасте ребенок вроде бы ни с того ни с сего являет абсолютное своеволие, противопоставляя себя всем, часто совершенно разумным, родительским требованиям. Своеволие ребенка в период «кризиса трех лет» именно абсолютное (чистое), оно не преследует никакой выгоды, кроме удовольствия отрицания, в котором кроме «А, я так хочу» ничего нет. Только носитель абсолютного своеволия может сказать родителям, своей единственной опоре в окружающем мире (угрозу наказания, на которую идет ребенок в своем своеволии тоже не стоит скидывать со счетов) «Нет! Будет по-моему, а как по-моему, не знаю!».

Теоретически, все просто: младенец такой же субъект, как и взрослый, - его субъектность должна быть чище, нежели у взрослого: по мере взросления и обретения опыта собственной ничтожности она, с необходимостью, становиться более надрывной, уходит, так сказать, в подполье. На практике, есть проблема – субъектность младенца почти недоступна для наблюдения; кроме очаровательной улыбки, которая одна способна компенсировать все тяготы материнства, и настырного крика – ничего, ни одного проявления. В три года можно наблюдать манифестацию субъектности (божественности) человека, а у годовалого младенца ее наличие можно только предположить, - хотя ее и не видно она у него должна быть с необходимостью. С необходимостью, она у него должна быть чище, чем у него же в трехлетнем возрасте. Кризис трех лет – это уже борьба ребенка с родителями и очевидно, это уже его борьба со своим ничтожеством, а у младенца, по крайней мере, к моменту возникновения первичной детской психотравмы, этой ничтожности еще нет, весь мир для него еще абсолютно предсказуемая утроба, где он безраздельно царствует. Именно картину «безраздельного царствования» младенца я имею ввиду, когда говорю о его «зашкаливающей» божественности.

«Зашкаливающая» божественность ребенка определяет логику восприятия им возвращения матери: она вернулась, потому что не могла не вернуться к своему божественному истоку. В переживание первичной детской психотравмы ребенок входит с устойчивым восприятием матери, как своей утробы, и соответствующими ожиданиями от нее. Эти ожидания нормальны (образуются с необходимостью), соответственно, они есть у всех (утробное развитие проходят все с необходимостью). Мать для ребенка в известном смысле «обслуга» (утроба – обслуживающая утроба), решение ребенком проблемы, названной мной «первичной детской психотравмой», является естественным развитием его представления о матери, как об «обслуживающей утробе». В данном решении обслуживающая роль матери только узаконивается ребенком, становится для него предсказуемой и логичной – «Мать всегда будет возвращаться ко мне (будет мне «матерью» - будет обслуживать меня), потому что я для нее сверхценен».

Каким образом «божественным» у ребенка становится именно его тело тоже вроде бы понятно: в силу того, что мать обслуживает (ухаживает) именно за телом младенца и он это безусловно рефлексирует, именно собственное тело становится в представлении младенца «божественным» (сверхценным для матери). Обожествляя свое тело, младенец делает возвращение матери гарантированным, что позволяет ему успокоиться по поводу возможности ее невозвращения. Такая вот своеобразная психотерапия.

Второй фактор. Представление ребенка о сверхценности своего тела получает объективную поддержку в период, когда взрослые, родители в первую очередь, испытывают неподдельный тактильный восторг от прикосновения к своему чаду, это происходит в возрасте примерно от полугода, до двух лет. В этот период ребенок настолько легок и обаятелен в своей наивной беспомощности и открытости миру, что человек имеющий только самую минимальную способность любить другого будет испытывать непреодолимое побуждение прижаться и потискать этот «пирожок со счастьем». Если у ребенка не было в жизни такого периода, хоть в какой-то степени, если его не любили, хоть немного, если не носили на руках и не прижимали к груди, хоть изредка, то ему будет крайне сложно зацепиться за идею о своей нужности миру, в котором он родился, и остаться в контакте с реальностью (не свалиться в бред). Если же у человека во младенчестве был «звездный» период, когда он (его тело) представлял для окружающих неподдельный интерес, его бред сверхценности собственного тела получает на первое время надежное объективное основание, что позволяет ему стать основой механизма контроля за «уходящей» матерью.

Со временем представление ребенка о сверхценности своего тела становится более уязвимым для критики принципа реальности. Он становится тяжел и своеволен, а значит, агрессивен, - желающих умиляться им, соответственно, становится все меньше, а тех, кто хочет поднять его на руки тем более. Потребность в сверхценности своего тела для окружающих остается (мать остается потенциально злой и «уходящей» - ее надо постоянно контролировать), а возможность испаряется. Ребенок пытается решить проблему «продавая» окружающим, в первую очередь, конечно, родителям, свои какашки (в прямом и переносном смысле), выдавая их за некое сверхценное порождение своего сверхценного тела, но получается не очень – какашки и «какашки» расходятся плохо, проблема остается.

NB. Период «продажи» окружающим своих какашек Фрейд назвал «анальной» фазой психосексуального развития ребенка. Но природы ее возникновения он не понял, поэтому не смог объяснить трансформации «продажи» родителям какашек в продажу окружающим «какашек» (под «какашками» я понимаю то, что человек пытается выдать за свой творческий продукт – продукт некого своего божественного начала). Разумеется, анальная фаза психосексуального развития не имеет никакого отношения к стремлению ребенка получить некое сексуальное наслаждение (оргазм).

«Анальная» фаза, оставим пока это название, является развитием представления ребенка о бесценности своего тела. Бесценное тело, естественно, рождает бесценный продукт, - на этом ребенок будет стоять до конца. Обесценивание продукта обесценит и тело, а это грозит ребенку потерей контроля за «уходящей» матерью, попаданием в ситуацию первичной психотравмы; поэтому бесценность тела, равно, как и бесценность производимого этим телом продукта для ребенка не вопрос, это неоспоримый факт (предзаданный вывод его мышления и восприятия), но даже будучи неоспоримым этот факт должен быть пропущен принципом реальности, критику принципа реальности отменить не удастся.

Пока мама радуется устойчивому метаболизму своего дитяти, пока ребенку по ходу «туалетного воспитания» внушают мысль об особом статусе процесса дефекации принцип реальности ребенка пропускает мысль о сверхценности его какашек, но как только восторги и воспитание заканчиваются принцип реальности начинает требовать новых доказательств неоспоримого, но крайне уязвимого для критики утверждения. И тут на помощь ребенку приходит плод уже его творческих (без кавычек) потуг. Если мать заинтересована в рождении божественного ребенка (тоже своеобразное застревание в анальной фазе), а таких по моим наблюдениям большинство, то она с удовольствием и решимостью переоценивает творческий потенциал своего дитяти, авансом выдает плоду своего чрева статус гения. Ее восторги и авансы позволяют последнему вновь обрести собственный сверхценный продукт, – божественные какашки превращаются в божественные «какашки», и он возвращает себе инструмент контроля за «уходящей» матерью, но окончательно успокоиться ребенку все же не удается, критика принципа реальности несколько стихает, но не совсем. Творческие «какашки» хорошо продаются матери, но почти не продаются окружающим, более того, последние так и норовят обесценить творческие потуги ребенка, такого «дерьма» у каждого, и не только у детей, оказывается на продажу более чем достаточно, а выиграть конкурс должен один. Ребенок вынужден продолжить борьбу со своим принципом реальности за божественность своего тела. Новый шанс легитимизировать представление о сверхценности своего тела для матери ребенок получает почувствовав, что гениталии являются одновременно и запретной и сверхзначимой темой в отношениях окружающих его людей, в первую очередь, конечно же, родителей. С этим открытием он входит в «инцестуальный эпизод», «фаллическую» фазу своего психосексуального развития, как сказал бы Фрейд.

Застревание в анальной фазе, это тема особого исследования.

Вывести представление о сверхценности своего тела из под критики принципа реальности ребенку удается посредством господствующего в социуме представления о сверхценности своих гениталий. О наличии данного представления я говорил выше: все члены общества нуждаются (для удержания матери) в обладании именно сверхценными гениталиями, поэтому общество выработало своеобразный договор, суть которого может быть выражена фразой «сверхценность собственных гениталий вне критики». Каждый член общества посредством символов социальной значимости может претендовать на роль сексуальной сверхценности, и никто не в праве усомниться в этом. Спальня и все, что в ней происходит всегда закрыта и в прямом, и в переносном смысле. Обесценивать сексуальные возможности партнера, как говориться «себе дороже» (в ответ партнер может обесценить твои), поэтому тема сексуальных отношений внутри семьи табуирована: у всех все хорошо, хотя, на самом деле, почти всегда, у всех все плохо. О сексе в публичном пространстве не говорят, хотя все прекрасно понимают, о чем все не говорят, и зачем все женщины такие красивые, а мужчины статусно-мужественные.

Идеализация, по определению, противоположна реальности, поэтому она лучше всего проходит в воображении, при полном отсутствии контакта с идеализируемым объектом. Идеализация гениталий, в этом смысле, не исключение: сверхценными для окружающих они могут оставаться только при условии невозможности их увидеть. Очевидно, именно поэтому гениталии всегда скрыты от постороннего взгляда, гигиеной здесь мало, что объяснишь. Гениталии ребенка более подходящий объект для идеализации, нежели гениталии взрослого, – мало того, что они «в трусах», они еще и в потенциале, то есть в процессе становления. Пока процесс не завершен ребенок на совершенно законном основании может надеяться на то, что у него растет нечто абсолютно замечательное – его представление о сверхценности собственного тела для окружающих (матери) вновь обретает надежное основание. Такова, на мой взгляд, логика трансформации представления о сверхценности своего тела в представление о сверхценности своих гениталий – трансформации, определяющей возможность появления «инцестуального эпизода».